Вакансия - Страница 65

– Смотри, Дорожкин, – скривил губы Ромашкин, поигрывая мускулами. – Придется тебя спасать – будешь должен упаковку «Тверского». Рубеж сто метров. Видишь поплавки? За них заплывать не рекомендуется, хотя сейчас на озере никаких гидроциклов, но мы ж только ножки помочить? Или как?

Ромашкин шагнул в воду, развернулся, плеснул на Дорожкина обжигающе холодной водой, заставив того до зубной боли стиснуть челюсти, и тут же нырнул, чтобы выпрыгнуть из воды через десяток метров и пойти вперед, мощно вскидывая над водой крепкие руки.

– Или как, – пробормотал себе под нос Дорожкин, сделал пять, десять быстрых шагов, нырнул и пошел на полводы нырком, удерживая воздух в легких. Самый первый нырок всегда самым дальним получался. Деревенские мальчишки все хорошо плавали, но за середину пруда нырнуть мог не всякий. Дорожкин мог. Правда, в деревенском пруду в ноябре он не купался, и вода никогда еще не казалась ему таким тяжелым, леденящим кипятком.

Он вынырнул едва ли не на полпути к поплавкам. Удивился теплому воздуху, схватившему его за макушку, услышал на берегу чьи-то аплодисменты, но оборачиваться не стал, Ромашкин уже подбирался к поплавкам. «Нет, – мелькнуло в голове, – никаких соревнований. Не тот случай. Расслабься, Дорожкин, и получай удовольствие». Плылось неожиданно легко. Дорожкину даже показалось, что он мог бы и в самом деле догнать Ромашкина, который продолжал брассировать над водой, надувая щеки и фыркая, как тюлень, но делать этого было не нужно. «Не нужно», – согласился Дорожкин со словно загоревшимися у него перед глазами словами и медленно и плавно поплыл к поплавкам, за которыми полежал на воде, подняв нос к серому небу и удивляясь, как же он раньше упускал возможность окунуться в ледяную воду, потом лег на живот и размашисто, красиво, почти без брызг двинулся к берегу.

– Я первый! – крикнул ему Ромашкин, застегивая куртку, но Дорожкину было все равно. Теплый ветерок оказался холодным, леденя спину и макушку, но впервые он чувствовал, что у него есть запас. Запас силы, здоровья, уверенности, что завтра он не сляжет с насморком и головной болью.

– И все-таки надо быть осторожнее, – ответил его мыслям Фим Фимыч, протягивая одеяло и шкалик загоруйковки. – Что этому охламону сделается? Перекинется пару раз, задавит зайца в березняке, и опять как новый. Беречься надо.

Старик был, конечно, прав. Дорожкин отправил бесценный бальзам внутрь, закутался в одеяло и принялся скатывать с ног мокрые трусы, чтобы надеть сухие штаны на голое тело, благо только что хлопавшие ему зрители вместе с шезлонгами двинулись к навесу. Через пять минут Дорожкин к ним присоединился, а еще через десять минут, когда на тарелки были положены аппетитные куски мяса и овалы румяной картошки, когда было разлито по бокалам что-то тягучее и янтарное, он уже смог и разглядеть приглашенных, тем более что Фим Фимыч присоседился на тугой подушечке рядом и шептал на ухо про каждого, на кого Дорожкин устремлял взгляд.

Собственно, незнакомых, выбравшихся вместе с Адольфычем из припоздавшего «хаммера», было двое. Всех остальных Дорожкин уже неплохо знал – и встречал всего во второй раз одного только Никодимыча. Кашин помогал Марфе, Неретин, перенесенный Павликом вместе с шезлонгом к столу, дремал, Ромашкин довольно улыбался, Маргарита улыбалась едва заметно, Содомский не улыбался вовсе, оглядывая присутствующих с выражением хозяина, который не пытается изображать радость по поводу внезапного приезда нелюбимых родственников, Никодимыч толкал в бок локтем сидевшего рядом с Дорожкиным Фим Фимыча. Адольфыч все внимание уделял незнакомцам или, точнее говоря, незнакомкам, поскольку обе они были дамами. Одна – породистой, роскошной женщиной с классическими чертами лица и волнами светло-русых волос, другая – ее юной карикатурой. Лет молодой особе, которой, как понял Дорожкин, Адольфыч доверил управление «хаммером», было от семнадцати до двадцати четырех – двадцати пяти, волосы ее были покрашены в ядовитый лиловый цвет, и отблеск этого цвета ложился на все: громкий визгливый смех, гримасы, сальные шуточки, резкие движения. Причем, Дорожкин это понимал отчетливо, юная особа ничем не уступала красотой своей соседке за столом, вдобавок располагала юностью, но, чтобы докопаться до ее красоты, пришлось бы потратить немало мыла и, может быть, порки. Впрочем, сам Дорожкин порку не приветствовал, хотя, по мальчишеству, крапивой по голым ляжкам получал.

– Перова Екатерина Ивановна, – зудел в ухо Дорожкину Фим Фимыч. – Директор промзоны. Уже лет… много. Как муж ее, Перов Сергей Ильич, на пенсию ушел, по инвалидности, так она и заступила. Умница. Хватка – стальная. Очень большой человек, очень. Под стать Адольфычу. Хотя решает-то в итоге не крутость, а высота полета, но все-таки.

«Очень большой человек», которая вряд ли была ростом выше Дорожкина и, наверное, немало лет балансировала на грани между молодостью и зрелостью, поворачивалась к Фим Фимычу и грозила карлику пальцем, одарив попутно доброжелательной улыбкой Дорожкина. Того от доброжелательства Екатерины Ивановны обдавало холодом, и он волей-неволей переводил взгляд на вторую особу.

– Перова Валерия, – продолжал Фим Фимыч. – Лерка-тарелка. Оторва и непоседа в степени. Головная боль и заноза в заднице. Большая заноза! – Фим Фимыч начинал разводить крохотные ладошки в стороны. – От задницы до головы достанет, потому и головная боль. Берегись, лучше под удар молнии попасть, чем под нее. Окончила какой-то вуз, то ли в столице, то ли в британской столице или еще где, вот только что прибыла тянуть соки и деньги из маменьки. Заодно и порезвиться, стало быть.